Семь одиноких "я".

Для Театра имени Н.В.Гоголя и его художественного руководителя Сергея Яшина постановка горьковских "Последних" - событие значимое. Оно, быть может, чуть-чуть запоздало к одной из дат, к 60-летию режиссера. Но на то были причины технического характера - большая сцена переживала реконструкцию, а потому приходилось скитаться по чужим площадкам. Зато теперь все вернулось на круги своя, и "Последние" это возвращение ознаменовали. Вряд ли Сергей Яшин, затевая эту масштабную и серьезную постановку, задумывался об ее особой актуальности в рамках нынешнего Года семьи. Просто и тут совпало. К тому же очередное обострение проблемы "потерянного поколения" выдвинуло ее на первый план нашей с вами жизни. Грехи отцов, сказывающиеся в пороках детей, всеобщая глухота, действительный распад семьи на семь одиноких "я" - тема вечная, однозначного решения не предполагающая. И Максим Горький, конечно, писал об этом, но строгая привязка ко времени и месту - здесь вещь ненужная. И хотя Яшин в соавторстве с художником Еленой Качелаевой не эпатировали публику "удаленным" оформлением и исполнением, вневременность все равно победила узкую конкретику времени. Дом Коломийцевых кажется случайно уцелевшим после землетрясения или урагана, в общем, после какого-то глобального катаклизма. Пол накренился, шкафы, буфеты и печки опасно покосились и готовы упасть, стены рухнули. Осталась лишь дверь в черном пространстве задника, которая то и дело открывается с угрожающим скрежетом, а хлопаньем своим словно бы многократно повторяет звук выстрела. Того самого, которого "удостоился" полицмейстер Иван Коломийцев от юного революционера Соколова. Да еще по черному небу без намека на крышу летят воздушные платья и прочие одежды, как бестелесные оболочки тех, кто в доме остался. Оттуда же просто так не уйти, только ногами вперед, как говорит один из персонажей Горького. Конечно, подобное внешнее решение спектакля, с одной стороны, очень выразительно, с другой - отчасти прямолинейно. Оно не намекает, но открыто декларирует полную разруху, хаос - все, что осталось от семейных устоев. Но эта внешняя декларативность в то же время освобождает внутреннюю актерскую территорию. Что случилось - нам понятно, но как все это вызревало и будет происходить на наших глазах - непростая задача для актеров, ведомых режиссером. Сергея Яшина тоже частенько порицают за откровенность мелодраматических приемов и склонность к театрализации, иногда, как пишут, чрезмерную. Забывая притом, что во всем этом угадываются приметы режиссерского стиля, который у Яшина, несомненно, есть. Другое дело, что он может нравиться или раздражать, но то, что режиссер верен себе и пытается сделать собственные концепции сценически доказательными, тоже заслуживает уважения. Да, и в "Последних" есть красивости вроде летящего с ночного неба снега (увы, это атрибут не каждого второго, а уже, кажется, любого отечественного спектакля). Да, здесь поют много романсов и пускаются в отчаянный пляс, порой некстати (с точки зрения здравого смысла, конечно). Но на эмоциональную зрелищность это все равно работает, хотя порой и тормозит его динамику, чрезмерно затягивая действие. Но когда в прологе спектакля на руинах дома вся семья садится рядком и слаженно запевает о том, что "хочется жить и любить", - сколько ностальгии и боли в этом столь несвоевременном и уже невозможном единении. Впрочем, об этой невозможности речь впереди. Притом что все устои давным-давно порушены, во внешнем рисунке ролей режиссер задает актерам некую устоявшуюся и отстоявшуюся монотонность (эстетического, конечно, плана). Каждый акт предваряется торжественно-замедленным круговым проходом истопников (Янис Якобсонс и Кирилл Малов) и няньки Федосьи (Майя Ивашкевич) с охапками дров, чтобы по новой растопить печки - символы домашнего очага. Да и почти все персонажи, выясняя отношения, крича, обижаясь и обижая, впадая в истерику, движутся по орбите замкнутого круга. Которая, впрочем, часто рвется, и тогда наступают хаотическая толкотня, суета и мельтешение людей, не знающих, куда себя деть, куда приткнуться. Да, эта горьковская семья - конечно же, образчик эпохи распада. Здесь и никогда-то не было идиллии и великой любви, случались и обманы, и измены, и внебрачные дети. Но, к чести режиссера, доминантой всего происходящего все равно становится не упоение разрывом всех и всяческих связей, не выстраданное от них освобождение, но подспудное желание вновь связать оборванные ниточки. Вопреки всему. И это идет даже не на уровне вполне определенного горьковского текста, достаточно жесткого, но в подтекстах, интонациях, каких-то неосознанных порывах персонажей друг к другу, в мимолетных прикосновениях, неловких объятиях, взглядах украдкой. В спектакле Сергея Яшина нет "монстров", несмотря на всю неприглядность поступков что отцов, что детей. Здесь каждый и виновен, и безвинно страдает, а все потому, что эти "я" так и не сложились в одно слово. Иван Коломийцев (Андрей Алексеев) гуляет и колобродит, проявляет совсем не отеческий интерес к пышным формам дочери Надежды (Татьяна Сайко) и грубо оскорбляет горбунью Любовь, дочь-племянницу. Но когда в редкие минуты тишины он вдруг оглядывается вокруг, ужасаясь и поражаясь всеобщей ненависти, его даже можно и пожалеть. А в его супруге Софье (Светлана Брагарник) удивительным образом сочетаются ощущение глобальной вины перед всеми и неутраченное чувство собственного достоинства. Впрочем, тема человеческого и женского достоинства - одна из главных примет творчества актрисы. И еще сдержанности, гордости, что сохраняются даже в моменты "выхода из себя". Полна достоинства и Любовь (Ирина Шейдулина). После роковой красотки Лидии Чебоксаровой в "Бешеных деньгах" в этой роли актрису и узнать сложно, зато как сумела она по-другому раскрыться, не теряя искренности и подлинности существования. А экзальтированные младшенькие, "последние". Вера (Екатерина Крамзина) и Петр (Александр Лучинин) вносят в этот семейный хаос свои, нервные нотки. По контрасту с цинично-"непробиваемым" зятем Лещом (Андрей Зайков) или глубоко увязшим в "пороках" и не менее циничным Александром (Дмитрий Бурханкин). Но все эти контрасты парадоксальным образом рождают ощущение некой общности этих людей, пусть извращенной, неполноценной, но это лишь оттенки, не меняющие сути. Пока что человеком со стороны здесь кажется разве что Яков Коломийцев (Алексей Кирилин), которого обошли стороной все эти семейные "надрывы". До такой степени, что в финале начинает казаться, что его смерть и явится каким-то поводом к тому, чтобы все эти оставшиеся "ноты" хотя бы попытались слиться в одну мелодию, пусть и негармоничную пока, но все же общую. Пьеса Горького, как известно, кончается полным семейным крахом. Спектакль Сергея Яшина странным образом этого ощущения не оставляет. Но, наоборот, словно бы дарит надежду на свет в конце тоннеля. Пусть умозрительную, пусть многие увидят в этом некое расхождение с жесткими авторскими намерениями. Но театр - дело сегодняшнее и живое, и оставлять нынешних зрителей в состоянии полной безнадеги - тоже, наверное, грешно.

Семейство с горчинкой

Проблему отцов и детей решили по-горьковски.

“Простите меня, дети мои! Простите меня, что я родила вас!” Слыхали такое? Ничего, Горький и не такое был способен написать. А Сергей Яшин в театре Гоголя и не такое способен поставить. А актриса Светлана Брагарник – “визитная карточка” театра – и не такое способна сыграть. Итак, премьера в театре Гоголя – “Последние” по пьесе Максима Горького.

На сцене пизанские печи, пизанские стены, пизанская дверь – все, как знаменитая Пизанская башня, едет, кривится, но не падает. Так и семейка, которую так старательно выписал Горький в пьесе “Последние” (первоначальное название “Отец”, 1907 год) находится в совершенно упадочном состоянии духа, финансов, нравственности. Дом погряз в сомнениях и грехах. А пьесу надо было назвать не “Отец”, а “Мать-2” (просто “Мать” у Горького уже есть). Ведь на роли матери держится весь спектакль у Яшина. Светлана Брагарник – Актриса с большой буквы. Отец пятерых детей Иван Коломийцев (Андрей Алексеев) имеет высокий чин в полиции, взяточник, пьяница, развратник, жестокий человек. Его жена Софья (Светлана Брагарник) – образцовый пример матери, которая рожать научилась, а ума от этого не приобрела; логику и разум ей заменяет жалость и чувствительность. Пятеро их взрослых детей – Вера, восторженный подросток; гимназист Петя, задающийся вопросом, честный ли человек его отец, Надежда, бойкая, хваткая девица в теле, к ней собственный отец питает подозрительно нежные чувства, Александр, копия отца, кутила, бездельник, наглец, Люба, злая, холодная девушка-правдоруб, во младенчестве уроненная отцом и ставшая после того горбуньей. Наконец, Яков, брат отца семейства, больной сердечник, денежный мешок, из которого тянут все и постоянно. “Альфабанк какой-то”, – пробормотали в зале. И который оказался отцом Любе… В общем – сплошная санта-барбара, дополненная реалиями начала ХХ века. Террористы, революционеры, а впрочем, скоро будет революция. Много лишней беготни – кажется, кресло, стол, стулья стоят на сцене только для того, чтобы актеры выписывали вокруг них бессмысленные круги. Много криков таким голосом, каким никто никогда в жизни не кричит. А то вдруг споют непонятно с чего. Сомнительный успех Ирины Шейдулиной в роли Любы – роль горбуньи могла стать едва ли не самой острой. Увы. Но все это мелочи по сравнению с силой актерского таланта. Светлана Брагарник скрепляла собой все сцены. Она сыграла удивительно слабую женщину, которая только сейчас поняла, насколько она слаба. На коленях она просит у детей прощения, что не смогла их воспитать. Дети еще вчера были сопливыми, а сегодня у всех – по-горьковски горькая судьба. Мужа – ненавидит, боготворит, боится. Брата мужа – жалеет, стыдится, любит память о прошедшем, запретном счастье с ним. В этом доме все просят друг друга “перестать”, “замолчать” и “уйти”. В этом доме мать на все вопросы детей отвечает: я ничего не знаю. В этом доме старая няня бормочет себе под нос, а ее, как мебель, никто не замечает. В этом доме отец пристает к дочери, а мать рожает то от мужа, то от его брата. Как ее решить, эту проблему отцов и детей? Сдаться и извиниться перед детьми, что их родили. Самое странное в этом доме – в самые острые моменты с диким скрипом распахивается дверь, и входят… истопники. Они вплывают в гостиную, торжественно неся в руках дрова, а домочадцы замирают, с ужасом наблюдая это шествие. “И в нашей жизни повседневной бывают радужные сны…” – обещано в начале. Но никаких радужных. Все заканчивается, конечно же, смертью. Горький написал такой тяжелый безысходный ужастик, что на аплодисментах Брагарник даже не нашла сил улыбнуться. Правда, потом ей, как будто она какая-нибудь Алсу, поклонники подарили плюшевого мишку. И она засмеялась.

Вырожденные революцией

Художественный руководитель театра Гоголя Сергей Яшин представил публике премьеру спектакля "Последние" по пьесе Максима Горького.

Московский театр Гоголя давно не входит в число ньюсмейкеров от культуры. На первой премьере в новом, только что после долгого ремонта, зале было как-то не по-праздничному тихо и малолюдно: амфитеатр практически пустовал, а партер заполняли вездесущие театральные старушки и школьники, которых привели на внеклассного Горького для расширения кругозора. А посмотреть между тем там было на что. Например, на великолепные декорации. При первом взгляде на открытые, не спрятанные занавесом подмостки у зрителя невольно вырывается удивленно-восторженное "ах". Художник Елена Качелаева изобразила на сцене мир на пороге катастрофы, который вот-вот снесет поднявшимся вихрем революции. Вся мебель в доме полицмейстера Ивана Коломийцева, где происходит действие пьесы, угрожающе покосилась, накренилась, будто от невиданной силы порыва ветра, а над нею, подхваченные этим ураганом, летят, будто шагаловские влюбленные, гигантские пальто. Страна тронулась с места, людей унесло и раскидало смерчем исторической катастрофы, а последние оставшиеся на земле судорожно цепляются за привычную жизнь, за домашний уклад, за семью, которая кажется им последней опорой в этом хаосе. В недавнем грибоедовском спектакле Римаса Туминаса в "Современнике" главным элементом сценографии стала печь в форме колокольни Ивана Великого, около которой грелись герои фамусовской Москвы. В "Последних" Сергея Яшина печки целых две — и обе покосившиеся, как Пизанские башни. Однако огонь в этих семейных очагах поддерживают с особой тщательностью. Процессия истопников в валенках и с охапкой поленьев в руках несколько раз проходит через всю сцену важно и торжественно, как крестный ход. Они зажигают спички широким жестом, будто кладут крест, и машут над пламенем полами полушубков, нагоняя в зал дымный смоляной дух. Правда, создать в доме уют и согреть его неприкаянных обитателей этот огонь не может. Им не дано вкусить мирных радостей семейной жизни. И они сами прекрасно это понимают, но все же, присев на чемоданы, как перед дальней дорогой, вспоминают слова старой рождественской песенки, такой домашней и умиротворяющей, что горемыки не выдерживают и, забыв на миг о реальности, начинают кружиться в танце. Но с небес на землю их возвращает лязг двери — громкий, металлически-скрежещущий, будто семья собралась не дома, а в полицейском участке, где служит ее глава. Впрочем, большой разницы здесь нет. В доме Коломийцевых и не бывает никто, кроме околоточных надзирателей да тюремных лекарей, а отец пытается насаждать в семье армейский порядок, почитание старших — не по званию, так по летам, и жестокие меры пресечения. В результате старшие дети, прожженные циники и прагматики, вполне освоились в этом полицейском мире купли-продажи с его налаженной системой откатов, а младшие, еще вчера невинные и беззаботные, узнав правду о своем отце, чувствуют себя в тюрьме, выбраться из которой можно только вперед ногами. Режиссер Сергей Яшин признался, что в пьесе Горького, которая в советское время воспринималась как обличение буржуазии, его интересовала не столько смена эпох, а прежде всего мысль семейная. В год, объявленный действующим президентом Годом семьи, тема, безусловно, актуальная. Но в спектакле она приводит к выводам совсем неутешительным. Сергей Яшин и актер Андрей Алексеев вывели полицмейстера Ивана Коломийцева не такой уж мерзкой и подлой личностью. Ну да, солдафон, недалекий человек, но живущий по своим понятиям: революционер — значит, враг отечества, в тюрьму его без лишних разбирательств, сопротивляются — значит, надо применить силу, любой ценой соблюсти порядок. А что нечист на руку, так кто бросит камень в отца, которому нужно содержать пятерых детей? Вот он и недоумевает искренне, откуда в семье такая ненависть к нему — он же хотел как лучше. Мать семейства в исполнении примы театра Гоголя Светланы Брагарник — женщина когда-то роскошная, умная и интеллигентная, но теперь потерянная и глубоко несчастная. Она тщетно пытается спасти гибнущую семью и, как Раневская из "Вишневого сада", беспомощно наблюдает за разрушением родного гнезда. Чеховские мотивы пьесы в этом спектакле проявляются особенно явно. К героям, изображенным Горьким жестко и безжалостно, без всякого романтического флера, режиссер и актеры относятся с явной симпатией — и к злой горбатой Любе (Ирина Шейдулина), и молоденькой дурашливой Вере (студентка Щукинского училища Екатерина Крамзина). Безвольного и мягкотелого Якова (Алексей Кирилин), брата Коломийцева, всю жизнь влюбленного в его жену и содержащего все семейство, начинаешь сравнивать с Иваном Войницким. Дебелую и хваткую красавицу Надежду (Татьяна Сайко) — с Наташей из "Трех сестер", постепенно прибирающей к рукам весь дом. А ее мужа с говорящей фамилией Лещ (Андрей Зайков) — само собой с новым хозяином жизни Лопахиным. Последние двое как раз не уходящая натура, а просто-таки герои нашего времени, благополучно пережившие и революцию, и советские, и постсоветские времена,— такие везде сумеют зацепиться и устроиться. И в этом свете финальное выстраданное, вырванное отчаянием заявление Софьи, что плохие, нечестные люди вообще не должны иметь детей, выглядит прямо-таки революционно. Перпендикулярно нынешнему курсу "плодитесь и размножайтесь".